Том 12. Пьесы 1889-1891 - Страница 68

Теперь в дополнении к 4 явлению II акта сделана большая вставка, содержащая весьма нелестные отзывы действующих лиц о Львове: «Моя антипатия. Ходячая честность», «Скучно с ним» (Саша); «Узкий, прямолинейный лекарь», «Орет на каждом шагу, как попугай, и думает, что в самом деле второй Добролюбов» (Шабельский) и т. д. Далее добавлены реплики Анны Петровны, подчеркнувшие неправоту Львова в его оценках Иванова: «Послушайте, господин честный человек! <…> Вы хороший человек, но ничего не понимаете» (д. II, явл. 10). В самом конце пьесы в добавленной речи Саши также содержалось осуждение безжалостной честности Львова, его узкой прямолинейности: «И какое бы насилие, какую бы жестокую подлость вы ни сделали, вам все бы казалось, что вы необыкновенно честный и передовой человек!»

В исправленной редакции претерпел изменения и образ Анны Петровны. Черты бытовой заземленности, которые можно было заметить в образе Сарры из «комедийной» редакции пьесы, исчезли в процессе работы над «драмой». В ее новом облике, духовно обогащенном, подчеркнуты сложность и тонкость натуры. Введены в текст упоминания, что сама она ясно сознает неизбежность близкого конца («думаете, я не знаю, какая у меня болезнь? Отлично знаю»), чувствует охлаждение мужа и близость трагической развязки («представьте, что он разлюбил меня совершенно! <…> Какие у меня страшные мысли!..»), страдает от жестокого отношения родителей («я день и ночь, даже во сне, чувствую их ненависть»). На этом этапе работы вставлена и песенка о «чижике», оттенявшая крайнюю напряженность ее «страшных мыслей». Граф Шабельский, прощаясь с Анной Петровной, уже не прыскает пренебрежительно, как прежде: «Вей мир… Пэх…», а говорит, целуя ей руку: «Покойной ночи, прелесть!»

3

Текст Ценз. 89-3 — окончательный вариант переработанной редакции, законченный во второй половине января 1889 г. — после приезда в Петербург 19 января и до премьеры спектакля 31 января. В цензурном экземпляре этот текст представлен предшествующей основой (Ценз. 89-2) с новым финалом пьесы: явления 10–11 (в первоначальной нумерации 9-11) заменены текстом на листах автографа, вклеенного в цензурный экземпляр (второй слой правки).

По приезде в Петербург Чехов посетил 21 января 1889 г. В. Н. Давыдова, исполнителя роли Иванова в Александринском театре, который, помня эту роль по ранней редакции пьесы (1887 г.), был крайне озадачен переделкой и о своих недоумениях писал Чехову: «После Вашего ухода я еще несколько раз прочитал роль Иванова в новой редакции и положительно не понимаю его теперь. Тот Иванов был человек добрый, стремящийся к полезной деятельности, преследующий хорошие цели, симпатичный, но слабохарактерный, рано ослабевший, заеденный неудачами жизни и средой, его окружающей, больной, но сохраняющий еще образ человека, которого слово „подлец“ могло убить. — Иванов в новой редакции полусумасшедший, во многом отталкивающий человек, такой же пустомеля, как Боркин, только прикрывающийся личиной страданий, упреками судьбе и людям, которые будто его не понимали и не понимают, черствый эгоист и кажется действительно человеком себе на уме и неловким дельцом, который в минуту неудавшейся спекуляции застреливается. По крайней мере на меня он производит теперь такое впечатление. Как друг, как человек, уважающий Ваш талант и желающий Вам от души всех благ, наконец, как актер, прослуживший искусству 21 год, я усердно прошу Вас оставить мне Иванова, каким он сделан у Вас в первой переделке, иначе я его не понимаю и боюсь, что провалю…» (22 января 1889 г. — ГБЛ).

Чехов оставил роль Иванова без изменений, однако до премьеры внес в пьесу еще одно исправление: произвел композиционную перестановку в финальных сценах, передвинув монолог Иванова несколько вперед.

Ранее (в тексте Ценз. 89-1) Иванов произносил свой «свирепый», по выражению Чехова, монолог в самом конце акта, непосредственно перед выстрелом, при полном сборе гостей. Затем (в тексте Ценз. 89–2) монолог был переделан. Прежняя драматическая напряженность речи и резкие самообличения Иванова были сняты, и преобладающей в монологе оказалась исповедально-повествовательная интонация, которая, однако, явно не соответствовала стремительному нарастанию действия в финале.

Тогда же перед монологом Иванова была добавлена еще и речь Саши, обращенная к Львову. Таким образом, в конце пьесы оказались рядом два длинных монолога, замедлявших наступление трагической развязки, что, видимо, обнаружилось уже во время начавшихся тогда репетиций.

В связи с этим монолог Иванова был теперь перенесен выше в выделен отдельной сценой: Иванов исповедуется в ней одному только Лебедеву (явл. 9), а Саша появлялась на сцене уже после оскорбительных слов Львова и вызова на дуэль; ее выход также оформлен отдельным явлением (явл. 11).

С. Д. Балухатый полагал, что композиционная перестройка финала была произведена уже после премьеры спектакля — «между 6 и 17 февраля 1889 г.» и что сделана она «согласно психологической цепи (поступок Львова — слова Саши — действие Иванова), намеченной А. С. Сувориным» (С. Балухатый. К истории текста и композиции драматических произведений Чехова. «Иванов» (1887-1889-1903). — «Известия Отделения русского языка и словесности АН СССР», 1927, т. XXXII). При этом подразумевалось замечание Суворина, высказанное им в несохранившемся письме Чехову, а также в рецензии на пьесу, о том, что последняя речь Саши с нападками на Львова не убеждает, поскольку она говорит это уже после вызова на дуэль, «в негодовании на оскорбителя своего жениха», и зритель вправе принять ее слова «за пристрастные, даже за клевету» (А. Суворин. «Иванов», драма в 4 д., Антона Чехова. — «Новое время». 1889, 6 февраля, № 4649).